Excerpts from Little Camels of the Sky
ON THE WAVES
Like a mother bundles the scarf around her son’s neck — so I kept vigil for your ships taking flight, oh so proud creations of spring!
We don’t want to pamper ourselves — we want to overpower; craftsmen buy sunflower seeds, so will we, are we too good for that?
Dull squeamishness, it ties us down!
Mr. Poet! Take care, you’ll drop your notebook overboard!
The yacht flew out to sea. In the sea we spotted a black belly — it lied down just so… and we turned so nimbly that she turned into a winged little salmon… She played in the waves, couldn’t get enough, again and again!
And the waves were considerable!
Should we break off our friendship? Not a chance, for aren’t we travel companions now—the squall is behind us, and spring lies ahead..!
Side to side it swayed us and tossed us up, up!
Parting is for those who stayed behind, yellow-bellied..!
Together on our way somewhere, to fly and spin and swallow water in the sparkling splashes..!
Together, at once!
And a fresh wind blew in our faces and the larches smelled so fragrant.
The public guffawed, roaring with laughter at our exhibits! Oh, splendid, splendid indeed! Will you soon finish out your drama? We believe you, take our word for it! You have our word!
Yesterday we barely broke ourselves free of the sea, the waves were giving us a beating, in my hair the wind whined like a mosquito… like death! Death!.. Oh, splendid, splendid indeed. The public roared with laughter.
And the larches glowed with spring..!
[tr. Matvei Yankelevich, with Yelena Polowy]
<НА ВОЛНАХ>
Как мать закутывает шарфом горло сына, — так я следила вылет кораблей ваших, гордые, гордые создания весны!
Не хотим нежиться — хотим пересиливать, мастеровые купили бы семечек, — [купим] — чем мы лучше?!
Уныла брезгливость и связывает!!
Г-н поэт! Ты уронишь за борт записную книжку!!
Яхта вылетела в море. В море мы увидали чёрное брюшко, — [так и] легло… и повернули [так ловко, что она] лососинкой стала крылатой… Играла в волнах не могла натешиться — [опять и опять!]!
А волны были порядочные!!
Раздружимся?.. Не верно, ведь мы попутчики, — буря за нами, — впереди весна!..!
Нас раскачало и взбросило высоко.!
Разлука только для тех, кто остался сидеть трусливо…!
Вместе куда-то лететь и прянуть и захлебнуться в блестящих брызгах. Вместе, зараз!..!
А навстречу дул свежий ветер и благоухали лиственницы.!
На выставках наших публика хохотала! Прекрасно! Прекрасно!.. Кончите скоро свою драму?.. Верим в кредит! Верим…!
Вчера со взморья насилу вернулись, волны били, ветер пищал комаром в волосах — смерть! Смерть!.. Прекрасно! Прекрасно! Публика хохотала.!
И сияли лиственницы весной!..!
* * *
And over there, warmed by evening, swooning from a rush of youth and boyishness, the sea was whispering of its own shyness.
Earth, tell me why a soul might go silent while still so young, while another soul sings ceaselessly, sings of you…
Sings of you with a boundless voice…
And of your good sun, dear earth, it sings.
How can it be, it lives, shows itself off, and then suddenly it’ll go silent as if it had nothing at all more to say in its whole life.
[tr. Matvei Yankelevich, with Yelena Polowy]
***
А там, о своей застенчивости, замирая от наплыва юности и мальчишества, море шептало, обогретое вечером.!
Земля, скажи, почему одна душа смолоду замолкнет, а другая душа поёт, поёт о тебе…!
О тебе поёт безмерным голосом.!
И о добром солнце твоём поёт, земля!!
Как это так, живёт, красуется и вдруг замолкнет и живёт без голоса, точно ей уже нечего больше сказать во всю жизнь?..
SPRING, SPRING!
What a funny little camel he was — so diligent. He studied so hard for the exams and then, bashfully, with eccentricity, he flunked completely. And at every dawn, rather than snuggle with his nose in a pillow... furtively, secretly, he penned poems.
He let his assiduous studies deny him the joy of first leaves in spring sky. But, though he would have felt so much more comfortable around strangers, he simply wasn’t capable of keeping his pants from sticking out over his belt, his shirt from hanging like a sack.
He did not know how to make it known he had no desire to play tennis — and everyone saw that his bashfulness made him unable to play, and also they saw his desire to hide his bashfulness, and that he couldn’t do that either, while he knew, painfully, that on his very back they could read just how unbearably awkward he felt… And so, he saw merriment most often as retreating, moving away from him, or flickering in the far distance between the trees.
And yet on the bottom of mirror-still lakes one can glimpse unsullied dawns of cranes. Solitary, pure vaults of sky.
When the little camel looked at the sky, in the rosy sky his warm and native land unfurled.
[tr. Matvei Yankelevich, with Yelena Polowy]
ВЕСНА, ВЕСНА!
Какой смешной был верблюжонок — прилежный. Старательно готовился к экзаменам и потом проваливался от застенчивости, да чудачества. А по зарям, чем бы прилечь носом в подушку, — украдкой писал стихи.
От прилежания отнимал у себя радость первых листьев в весеннем небе. А не умел, чтобы брюки не вылезали из-за пояса и чтобы рубашка не висела мешком, и перед чужими было бы ловко.
Не умел представиться, что не хочет играть в лаун-теннис, — и видели все, что не умеет от застенчивости, и что хочет застенчивость скрыть и тоже не умеет, и мучительно знал он, что на самой спине у него читают, как ему невыносимо неловко... И он видел потому веселье чаще всего удаляющимся или мелькающим вдали сквозь деревья.
Да, но на дне зеркальных озер яснятся журавлиные нетронутые зори. Одинокие чистые небеса.
Когда верблюжонок смотрел на небо, в розовом небе разливался родной теплый край.
* * *
These ruminations, exalted by solitude.
Will they understand, they, whose destiny is always to warm themselves by the fires of strangers? Strangers’ fires give little warmth — and from them one is often chased away.
Trellised fir tree keeps racing upward into the blue abyss, and yet remains in sight, and still victoriously races upward.
And here I become terribly ashamed of all my mistakes and thorough losses.
We promise to ourselves to lower not our eyes when they with scoffing greet us, those whom we love. (And those whom yesterday we believed — or even just this morning.) No! We will accept their scoffing into our bright, quiet, wide-open eyes and wear it on our chests, like a medal, without concealment.
This sneer is his — the one whose happiness I wish for…
May all of my dreams gather around your head — dreams of a happy dreamer — surrounding you, my poor, poor scoffer.
[tr. Matvei Yankelevich, with Yelena Polowy]
***
Раздумья — возвеличенные одиночеством.
Поймут ли это те, — чья судьба всегда греться у чужих огней? Чужие огни дают мало тепла: — и от них часто прогоняют.
Обещаемся не отпускать глаза, когда нас встретят с насмешкой те, кого мы любим. (И те, кому мы вчера верили, или ещё сегодня утром.) Нет! Мы примем их насмешку в тихие, ясные, широко раскрытые наши глаза и будем её носить на груди нашей, как орден, не скрывая.
Это насмешка того, кому я хочу счастья…
Все мои мечты да соберутся вокруг твоей головы: мечты счастливого мечтателя вокруг тебя, мой бедный, бедный насмешник.
* * *
I am stupid, I am ungifted, I am awkward, but I pray to you, tall spruces. I am quite awkward, I am… a coward. Yesterday, I was frightened of a man I don’t respect. It’s because of my cowardice that I can’t learn to ride a bicycle. I haven’t enough will power for anything, but I pray to you, tall spruces.
Yesterday, I could not admit to the kind lady who gave me milk and madeleines… I write decadent verses, because of the agonizing fear that she might ask me where I’m published. So instead I said my calling in life is to give private lessons with great enthusiasm. Today, out of shame and remorse, I’m giving myself a beating.
Yesterday I ended the poems not at all as I had wanted, and still I knew that they would laugh at me… But now everybody’s gone to the train station for the festivities, while I stay to pray to you, tall spruces, without you I am so very stupid, so very…
[tr. Matvei Yankelevich, with Yelena Polowy]
***
Я глуп, я бездарен, я неловок, но я молюсь вам, высокие ёлки. Я очень даже неловок, я — трус. Я вчера испугался человека, которого не уважаю. Я из трусости не могу выучиться на велосипеде. У меня ни на что не хватает силы воли, но я молюсь вам, высокие ёлки.
Я вчера доброй даме, которая дала мне молока и бисквитов, не решился признаться, что я пишу декадентские стихи, из мучительного страха, что она спросит меня, где меня печатают? И вот сказал, что главное призванье моей жизни — с увлечением давать уроки. Сегодня я от стыда и раскаяния колочу себя…
Я вчера кончил стихи совсем не так, как хотел, но я знал, что надо мной будут смеяться… Но вот все пошли на гулянье к вокзалу, а я молюсь вам, высокие ёлки, без вас я очень глуп, очень…
A Pact
If you feel the urge to forge a union with those that make mysteries of the deep vales of conifer and make godly the palest sky, and if you are full to bursting of the ancient sagas’ rigor, and if, while reading them, a northern pride was roused in you and a yearning awoke to stomp your foot and to raise your head high with an unraveled mane — and run straight ahead to the sky’s bright edge.
“Stomp, stomp — a round meadow!”
“And who are you?” cry the invisible, so that your ears are whistling.
You answered:
“I am the conqueror!”
“Brazen one!”
“I am an artist, a creator! I am the bright hurricane of Baldur!”
And the stomping of your feet is heard.
Ahead, where the light pierces the peaks of the fir trees — the velvet, liquefied dawn. Silence is her language. She is the signal aimed at you — and this in itself constitutes the pact… Put your finger to your lips! Sh-shh…
You wend homeward at dusk hearing neither your feet, nor the road. You, a human, have transformed into a crepuscular creature. You are brimming with visions, but you don’t feel like talking. You could speak in deep, quiet signs, the way the quiet evening sky speaks on a quiet evening. It’s already wholly dark in the house, and only the windows peer into the room. You undress without a candle out of respect for the keen watchmen of the night.
But if you are not faithful and relentless; if you would cast off that which makes you unlike any other and shed what makes you your very own. If you are frightened by the lonely hours of the eve of your sacrifice — the heroic feat of pure silence, the bitter woundedness of those who you deem magnificent — then you will be stuck with the fear of the white nights and early summer’s lasting dawns. The fear of these sentinels of the dawns when the signs are forged.
But will it be removed completely, your distinguishing mark?
You will say to your companion: “I barely like the white nights at all! They make me weary, they look at me and I am discomfited, restless under their gaze! Though they are pretty, I hate them.”
It’s because some time ago, you, a human, betrayed your daydreams and reveries. You gave up. You forgot the past and didn’t even notice when it happened. You said: “My youth has passed, I’m over thirty, we’re all becoming calmer, dispassionate.”
But since then the white nights have became torture for you. You blush, strolling around the garden, ashamed to cry, to pray before the jasmine bushes or the trunk of the birch on white nights! You no longer leave the house several times in an evening, expecting — with the same bated breath each time — to encounter a tree trunk or a spire lit white and blanching, or the tower of a coniferous summit at the end of the path… You are right to fear it! Better try to arrange everything such as not to encounter these eyes, these beckoning calls — on white nights — on white nights!
Yet young summer’s evenings are at times as bright and see-through as tears!
[tr. Matvei Yankelevich, with Yelena Polowy]
ДОГОВОР
Если ты захочешь заключить союз с теми, что делает хвойные глубины таинственными и бледное небо божественным, и если ты полна твёрдости древних саг, и когда их читала, в тебе просыпалась северная гордость и желание топнуть ногой и вскинуть высоко голову с расплетённой гривой, — беги прямо перед собой на светлый край неба.
«Топ, топ — круглая поляна!»
«Кто ты?» — кричат невидимые, так что свистит у тебя в ушах.
Ты ответила:
«Я завоеватель!»
«Дерзкая!»
«Я творец! Я светлый ураган Бальдера!»
И слышен топот твоих ног.
Впереди в просветах еловых вершин бархатная, расплавленная заря. Безмолвие — её голос. Она — знак, обращённый к тебе, — и в этом уже состоит договор… Приложи палец к губам! шш-шш…
Сумерками возвращаешься и не слышишь ни ног своих, ни дороги. Ты превратился, человек, в сумеречное создание. Ты полна видения, но говорить тебе не хочется. Ты могла бы разговаривать глубокими тихими знаками, как разговаривает вечернее тихое небо. В доме уже совсем темно, и только смотрят в комнату окна. Раздеваешься без свечи из уважения к чутким стражам ночи.
Но если ты не будешь верной и непреклонной; если захочешь скорее сбросить с себя то, что делает тебя особенной и твоей собственной. Если испугают тебя одинокие часы кануна принесения жертвы, — и подвиг чистого безмолвия, и горькие обиды тех, кто покажется тебе прекрасными, — тогда тебе придётся бояться белых ночей и длинных зорь начала лета. Этих стражей зорь, когда заключаются знаки.
Но снимется ли до конца отмеченность?
Ты будешь говорить другу:
— Я почти не люблю белые ночи! Они томят, они смотрят, и я не нахожу себе места! Я не люблю их, хотя они красивы!
Потому что когда-то, человек, — ты предала свои мечты. Ты сдалась. Ты забыла прежнее, ты даже не заметила этого. Сказала: прошла молодость — мне уже за тридцать, все мы успокаиваемся.
Но с тех пор тебе стали мучительны белые ночи. Стыдишься, ходя по саду, плакать, молиться перед кустом жасмина или стволом берёзы в белые ночи! Не выходишь по нескольку раз вечером всё с тем же замиранием встретить белеющий ствол или шпиц, башню хвойной вершины в конце дорожки… И ты права бояться! Лучше постарайся устроиться так, чтобы не встречать эти глаза, эти призывы, а — в белые ночи! В белые ночи!
А вечера молодого лета бывают светлы и прозрачны, как слёзы!
* * *
The curve of pine branches — like plumes of fire.
Above the dunes, golden signs hold steady in the evening sky.
I imagine for myself a dear boy, the one I long for, I tell him: be terribly sincere.
And that’s when it becomes painful — what must he live through. What answer will life give him? Beatings? I want to make good on the wish I’m granted. Me, in pain over the gentle oval of his chin and for his quiet, big hands.
I say, “Prosper.”
But out of nowhere, from high above, from the coniferous crowns, comes courage and also “prepare yourself.”
“Be sincere, and I will not fear pain! Be the sincere and honest child.”
[tr. Matvei Yankelevich, with Yelena Polowy]
***
Изгибы сосновых ветвей, — как пламя.
В вечернем небе над дюной стоят золотые знаки.
Воображаю себе дорогого мальчика, желанного, говорю ему: будь страшно искренен.
И тогда делается больно,– что должен он пережить. Чем ему ответит жизнь? — Побоями? Я хочу взять своё пожелание. — Мне больной за нежный овал его подбородка и за его тихие большие руки.
Я говорю, — будь счастлив.
Но откуда-то от хвойных корон на высотах приходит храбрость и ещё «будь готова».
— Будь искренен, а я не буду бояться боли! Будь искренное, будь честное дитя.
Marianna Erlikh, Elena Guro. Nebesnye verbliuzhata (Little Camels of the Sky), 1914
Elena Guro, c. 1900.
Matvei Yankelevich is a poet, translator, and editor based in New York. His translations from Russian include works by Elena Guro, Daniil Kharms, Osip Mandelstam, Vladimir Mayakovsky, and Alexander Vvedensky. He has been awarded fellowships for translation from the National Endowment for the Arts and the National Endowment for Humanities, and was a co-recipient (with Eugene Ostashevsky) of the 2014 National Translation Award for An Invitation for Me To Think by Alexander Vvedensky (NYRB Poets). He founded and edited the Eastern Eastern European Poets Series for Ugly Duckling Presse. He teaches translation at Columbia University’s School of the Arts.
